И почему в Европе отказались от понимания собственного прошлого как цепи героических событий. Обозреватель «Новой» Леонид НИКИТИНСКИЙ беседует с учредителем «Вольного исторического общества» историком Никитой СОКОЛОВЫМ.

— Спасибо, Никита Павлович, за приглашение на первую конференцию «Вольного исторического общества». Историю я знаю поверхностно, но там не чувствовал себя чужаком. Как журналист — я тоже историк. Сейчас ведь такое время, что я ничего не могу изменить в текущей исторической действительности, зато я могу фиксировать факты, следовательно, я тоже историк, но прямо у горнила истории. Я первоисторик, летописец, «источник». Как вам такая позиция?

— Тут нужна важная поправка. Если бы мы, историки, верили преимущественно тому, что написано, история оказалась бы нескончаемой цепью лжи (впрочем, часто так оно и есть). Проблема в том, что «у горнила» всегда стоят не только журналисты (если принять вашу терминологию), но и пропагандисты. Борьба за то, как те или иные исторические персонажи будут выглядеть в будущем, начинается сразу же, и придворные летописцы имеют тут несомненные преимущества. За ними ресурсы и мощь технических средств своей эпохи, а тому, кто запишет не так, как понравится королю или султану, — просто отрубят голову.

Что-то всегда выпячивается в «летописях», а следы преступлений уничтожаются: от Освенцима осталось только несколько фундаментов печей. Но, к счастью, почти всегда сохраняются и какие-то материальные следы, которые потом раскапывают археологи, и частные свидетельства очевидцев. Иной раз тайная стража царя просто забудет про какого-нибудь монаха, и он успеет куда-нибудь убежать вместе со своей правдивой летописью. А задача историка будет в том, чтобы все эти источники, еще и противоречащие друг другу, подвергнуть научному критическому анализу.

— То есть история — это наука?

— Только в той части, в какой она берется точно ответить на вопрос, истинно или ложно некоторое утверждение о прошлом. В этом смысле надо различать историю как науку и историю как учебную дисциплину. Последняя неизменно подчинялась идеологии, во всяком случае, с XVIII до второй половины XX века.

— Историческая истина существует? Или есть только разные мнения о ней?

— Наш замечательный ученый, академик Андрей Зализняк по этому поводу сказал: в нашу сетевую эпоху в океане произвольных мнений это представление теряется, но «истина существует, и целью науки являются ее поиски». Сам он, к примеру, доказал с помощью лингвистических методов подлинность «Слова о полку Игореве», относительно которого историки, пользующиеся традиционным арсеналом методов, долго и горячо спорили. Было и такое мнение, что это подделка XVIII века. Дело в том, что некоторые знания о древнерусском языке были получены только в XIX—XX веках, и автор предполагаемой подделки в XVIII в. просто не мог этого знать. Историческая истина устанавливается, но это возможно не всегда и не всегда сразу.

— «Сразу» — это как раз журналистика. А «Слово», если я не ошибаюсь, это XII век? Тогда что значит «сразу»? Когда и почему появляется необходимость подтвердить или опровергнуть тот или иной давний исторический факт? Каков принцип выбора?

— Именно здесь и возникает трещина между историей как наукой и историей как официально одобренным учебным курсом. Исторический багаж — это такой объемистый чемодан, в котором в принципе можно найти все, что угодно. Не будем даже брать подделки, но и подлинные факты можно перетасовать: одно вытащить, а другое спрятать. Эти фокусы всегда производятся на потребу дня: историки тоже держат нос по ветру, в нужный момент приходят к царю-батюшке, рассказывают ему ту или иную версию какой-нибудь старинной байки, и он говорит: «Вот оно!»…

— Ну например.

— Например, Александр Невский, причисленный к лику русских святых, известен нам более всего по одноименному фильму Сергея Эйзенштейна. Фильм, конечно, гениальный, но историческим фактам он совершенно не соответствует. Даже в 1938 году, когда он снимался, были отчаянные историки, доказывавшие, что Невская битва, как и знаменитое Ледовое побоище, — это были рядовые стычки, по большому счету они ничего не определяли.

— То есть фигура Александра Невского была «вынута из чемодана» в преддверии войны с фашистской Германией? Ну тут хотя бы цель оправдывала средства…

— Если бы только это. На самом деле это была не первая актуализация Александра Невского: канонизирован он был еще в XIV веке в целях официально подтвердить его позитивную роль в русской истории, которая, на самом деле, очень спорна. Потому что в XIII веке выбор Александра Ярославича был между Западом, с которым тогда существовали обширные торговые связи и где можно было реально найти помощь, и союзом с Ордой. Невский выбрал Орду, куда ездил за ярлыком на княжение и привел за собой монголов. Все могло повернуться и совсем иначе, но будущему Невскому те порядки, которые были заведены в Орде, нравились больше. Поэтому Невский постоянно актуализируется как символ антизападничества, а его роль в установлении, как говорили в старину, «татаро-монгольского ига» просто замалчивается. «Иго» у нас в общественном сознании и до сих пор мыслится механическим следствием «Батыева погрома», этакого природного катаклизма, которому в раздробленной Руси, мол, вовсе нечего было противопоставить.

— Что такое вообще русская история? Я помню, у нас в учебнике истории первая глава рассказывала про государство Урарту, оно существовало до нашей эры где-то на территории современных Армении, Турции и Азербайджана. Тогда Азербайджан тоже был как бы родиной, СССР. А теперь Урарту — это уже не наша история? А чья? Армении или Азербайджана?

— Территориальный принцип невозможно положить в основу истории народов, границы их расселения все время передвигались, да и сами народы тоже. Это очень опасно, особенно если брать спорные территории, которых существует множество.

— А что тогда? Этнос, язык?

— Этносы смешивались и разделялись, мигрировали, происхождение языков очень древнее, разветвляются они непонятно как и где, и это слишком условные критерии, чтобы определять, где «наша история», где «не наша». Наверное, так ставить вопрос вообще не научно. По большому счету есть история человечества, и в таком виде она «ничья». Когда кто-то ищет аргументы для изменений в сегодняшней политике, он просто актуализирует соответствующую часть истории, но это всегда вырывание из контекста и далеко не всегда добросовестное.

— На конференции говорили о том, что историю России надо рассматривать сквозь призму истории регионов. Но у каждого она своя, при этом сегодня эти истории еще и развиваются асинхронно. Например, на Северном Кавказе и в Калининградской области история, может быть, вообще течет в разные стороны.

— Вы много на себя берете, утверждая, что история течет в какую-то «сторону». Это подразумевает, что у человечества есть какая-то цель. В это можно веровать, но историческая наука такой цели обнаружить до сих пор не смогла. Христиане 2 тысячи лет ждут наступления Царства Божия, большевики верили (если верили) в неизбежность коммунизма, но никаких подтверждений ни тому, ни другому в истории не случилось. Несомненен только технический прогресс, да и тот может завести неизвестно куда, а с общественным совсем плохо. Вера в прогресс как необходимая часть модерна господствовала в европейском сознании, пожалуй, до Первой мировой войны. После Второй мировой она рухнула окончательно. Другой вариант глобального объяснения прошлого — различные теории цикличности ждет та же участь. Вера в спираль или в прогресс подразумевает, что мы знаем если не цель, то хотя бы какой-то конец, к которому движется история. А мы этого не знаем. История — свободная деятельность человека — продолжается в бесконечность.

Конечно, «сегодня» и в каждое проходящее мгновение — это тоже уже история, но самая распространенная ошибка — видеть в сегодняшнем дне как бы ее итог. Это Гегелевское заблуждение относительно того, что все разумное действительно, и наоборот. Так получается, что вся история происходила только ради того, чтобы мы с вами сейчас вот тут сидели, или чтобы в Кремле сидел Путин. А это не так, и могло быть совсем не так, и мы не знаем, как будет дальше. Поэтому сегодня — это не итог, а всякий раз только новая развилка. Историческое сознание — это значит понимать, что в каждый момент истории есть или был тот или иной выбор, надо ставить себя на место тех, кто принимал решения, причем в тех, а не в наших нынешних обстоятельствах.

— Тем не менее вы используете понятие «современное общество».

— Я говорю только о понятии «модернизация», хотя оно в последнее время теряет кредит в науке. Я о том, что когда-то существовали и возрождаются время от времени сообщества архаические, где все новое рассматривается, как зло: «б… новины Никоновы» — это протопоп Аввакум в 1653 году, а как будто из словаря нынешней РПЦ (которая, впрочем, ведется не от Никона и Аввакума). Но вы сейчас пойдете по улице — посмотрите на рекламные щиты, какое слово там чаще всего встречается? «Новый, новое, новые», а если товар не новый, то он хотя бы «в новой упаковке». Это отражение требований современного общества, в котором, наоборот, новое — это хорошо. Тоже не факт, что это всегда так, но это объективный тренд, и модернизироваться по направлению «к старому» не получается. Если у государства нет средств модернизации, оно просто выпадает из мировой экономики со всей своей «духовностью». А дальше — это снова ваш выбор.

— Если мы не можем определить, история «чего», то, может быть, надо зайти с другой стороны и спросить: история кого? Русских? Но они живут, и чем дальше, тем больше, не только в России. В современном обществе возможно понятие родины?

— Наверное, родина — это место (в значительной мере воображаемое), с которым данный конкретный человек идентифицирует себя в данный момент. Может ведь быть и «вторая родина». Вы говорите о культурной идентичности, которая, конечно, тесно связана с историческим сознанием. Когда-то, когда человек мог всю жизнь прожить в одной деревне, никуда оттуда не выезжая, идентичность была очень простой. Такая и сейчас может встретиться где-нибудь в Африке или даже на российских просторах, но уже как исключение. Культурная идентичность все время усложняется, соответственно, усложняется и историческое сознание, оно не может быть в современном обществе простым и однозначным. Человек больше не может себя идентифицировать только как родившийся там-то. Он родился там, а учился уже в другом месте или в других местах, работал в разных местах, женился на одной, потом на другой, сменил профессию, принял одну веру, потом еще подумал… и принял уже другую. У каждого своя личная история внутри всеобщей.

— Так довольно трудно жить, если все время об этом думать: кто же я такой? Тем более что одна идентичность может входить в противоречие с другой.

— Да, трудно, но в современном обществе по-другому не может быть. Человека, который не может примерить на себя разные идентичности, оно отторгает. Или наоборот: когда таких людей окажется много, они разрушат современное общество.

Но, говоря об истории, мы должны понимать, что цари и полководцы — это лишь видимые фигуры, о которых кто-то что-то написал, и это дошло до нас в источниках (более или менее достоверных). Но оставшиеся безымянными мужики, которые бежали от царевых опричных указов на Дон или в Литву, определили ход нашей истории не в меньшей степени: с этим ведь тоже надо было как-то считаться. Один французский историк сравнил историю с шахматной партией, в которой игрок ограничен только ранее сделанными ходами и позицией, но каждый следующий ход — снова свободный выбор.

Если мы говорим, что Россия всегда окружена врагами и они всегда одинаковы, то это упрощение. Схожесть поверхностная, аналогии хромают. У Александра Невского, Петра Великого и Иосифа Сталина были совершенно разные мотивы и цели, и мы не имеем права приписывать им наши собственные. Важно и представление о темпоральности, об ином, чем сегодня, течении времени. Нынешние студенты иногда задают вопрос: а почему Наполеон не мог позвонить маршалу Нею по мобильному? Приходится объяснять, рассказывая о какой-нибудь битве, что курьер до столицы, загоняя лошадей, скакал 2 недели. Еще важнее представление об историзме: прежние люди не похожи на нынешних, они иначе понимали мир и были соответственно движимы совершенно иными мотивами. Важен этот дифференциал инаковости, который должен сохраняться в общественном сознании, его надо тренировать с помощью истории.

— Но вы сказали, что история как учебная дисциплина подчинена идеологии, что так было, по крайней мере, до середины XX века. А что потом?

— Уточню, что мы сейчас говорим о европейской традиции, это было также тесно связано с появлением в Европе на рубеже XVIII и XIX столетий концепта «нации». До этого разные люди, признававшие одного и того же сюзерена, понимали свою общность именно по этому признаку, а не по языку или по крови.

— Сегодня тоже в европейском понимании графа «Nationality» в анкете означает гражданство, а не «национальность».

— В истории много возвращений, а это возвращение также связано с отказом от концепта «нации». Он порождает вражду и войны, в нем изначально было заложено, что «мы» — не такие, как «они», мы лучше. А история с этого момента стала преподаваться как история правителей и полководцев, притом как один связный и героический нарратив. Так было не всегда, прежние историки больше внимания уделяли чужим обычаям, чем своим (и так известным), и не таким сквозным образом героизировали собственную историю. Кстати, концепт «нации» не стал всеобщим: во многих странах Востока историю понимали и продолжают понимать скорее как семейные хроники.

Мы сейчас говорим об истории именно как об учебном курсе, об инструменте социализации, а не как о науке в той части, в которой она не всегда и не всецело поставлена на службу идеологии. Так вот, после Второй мировой войны со всеми ее ужасами в Европе задумались о том, что такая героизация истории ведет к опасной истерии, и сейчас история преподается иначе, хотя главные исторические события в нашем понимании из курсов, конечно, тоже не выпали. Например, во Франции упор делается на быт обычных людей прошедших эпох, на их технологии. В английском колледже преподаватель вместе с учениками может выбрать какой-то исторический период или факт, и целый семестр они будут заниматься только этим, рассматривая это со всех сторон, в том числе с точки зрения источников, реконструируя мотивы и психологию тех людей. Это полезно также с точки зрения критического отношения к настоящему, для чтения газет — это примерно то, о чем вы говорите, сравнивая себя с историком. В Германии нет общего федерального курса истории, в разных землях ее могут преподавать по-разному, но есть три принципа, которые основываются на соглашении 1976 года и за соблюдением которых тщательно следят. Первый: преподавание истории не должно становиться средством индоктринации, то есть не надо учеников целенаправленно обращать в свою веру. Второй: если в обществе или в науке есть разные точки зрения, то донесены должны быть они все. Наконец: надо строить обучение так, чтобы ученик понял свой интерес в трактовке тех или иных исторических событий. То есть он должен сознательно занять некую позицию.

— К вопросу о создании единого учебника по истории России.

— Мне эта идея категорически не нравится. Россия слишком большая и сложная страна, разная не только географически, но и интеллектуально. Вообще никакой «единой истории» не существует. Есть история русских, и особо — казаков и поморов, история татар, женщин, протестантов, науки и так далее. Под разными углами зрения мы найдем в истории совершенно разные вещи, и все это нельзя втиснуть ни в какой единый курс. Чему мы должны научить (тех, у кого есть охота учиться) — это пониманию механизмов истории, ее многовариантности, пониманию различий между людьми, а значит, и толерантности, и вовлеченности в историю. Вы чувствуете свою вовлеченность?

— К сожалению, да. Хотя я также чувствую необходимость не быть вовлеченным и не занимать ту или иную сторону. Если я позволяю себе проявлять симпатию в том, что пишу, я уже участник, а не журналист. А вы как выходите из этого положения?

— Вряд ли можно оставаться полностью отстраненным, хотя, как ученый, историк конечно, тоже обязан к этому стремиться. Как выходим? Вот придумали «Вольное историческое общество». Главной его целью, согласно известной вам резолюции, должно стать «отстаивание норм профессионального сообщества, противостояние фальсификациям истории в интересах идеологии и политической пропаганды». А профессиональная заповедь у историка, в сущности, одна — та же, что и у журналиста, по традиционному счету — 9-я: не лги, не произноси ложного свидетельства.

— Во-первых, проблема в «сообществе»: у журналистов его скорее нет, слишком уж разные исповедуются принципы. Подозреваю, что у историков то же самое. Еще вас немедленно обвинят в критиканстве, в том, что у вас «не хватает позитива».

— Что ж, протест — это важнейший движущий фактор истории. Это ее диалектика: каким-то людям перестает нравиться что-то в сегодняшнем дне, они объединяются, история приходит в движение, и, увы, не всегда процесс носит мирный характер. А что касается «сообщества»… А в России вообще какое-то целостное общество есть? Во всяком случае, есть понятие репутации «по гамбургскому счету». Когда нормы морали и права перестают действовать, профессиональные правила — это последнее, что более или менее понятно. Если ты столяр, то у стула должны быть одинаковые ножки, чтобы стоял надежно. А если ты историк, то ты должен проводить стандартную критику источников и оперировать проверенными фактами.

Конечно, на исследования нужны деньги, они вообще всегда нужны. Мы в резолюции сформулировали принцип: «Дистанцирование от политики и власти, независимость от государства, партий, бизнеса и прочих групп влияния». То есть теперь есть Российское историческое общество — его возглавляет спикер Госдумы Сергей Нарышкин, Военно-историческое — там главным министр культуры, оба они не испытывают никаких трудностей с финансированием. Но Мединский дал понять в своей статье в «Известиях», что государство поддерживает только «правильные», патриотические идеи. А наши взгляды на историю…

— Не патриотические?

— «Платон мне друг, но истина дороже». Я люблю отечество и доказываю это своей работой по его истории, но «истина дороже». Кстати, такая традиция критического «зрячего патриотизма» тоже глубоко укоренена в русской истории — надо перечислять имена?

— О патриотизме не мы первые заговорили. Но это заставляет нас еще потоптаться на вопросе о «patria», то есть об отечестве, о родине. Смотрите, мы разговариваем на территории Музея Москвы, это бывшие Интендантские склады на Остоженке. Я тут вырос, эта улица тогда называлась Метростроевская. Несколько лет назад я сунулся в свои родные переулки и убежал оттуда в ужасе: моей Москвы уже нет, там все что угодно, но не Москва. Так где моя Родина? Может быть, это теперь не место, а время?

— Ну, знаете, с этим лучше к Рубцову (Александр Рубцов — соучредитель «Вольного исторического общества». — Л.Н.), он философ. А я историк, я человек конкретный. Об истории Интендантских складов, пожалуйста, могу рассказать, благо есть источники.