«Если у тебя продлёнка или апелляция в Мосгорштампе, то лучше участвовать через телек, чем ехать туда. Там вешалка! Тесные стаканы: мало места одному, а содержат по трое-четверо. Привозят рано утром, увозят к полуночи, а иногда и после. Злобные мусора, дубинки наготове, а во взгляде — ожидание момента, чтобы их применить. Кипятка не допросишься. На курёху запрет. Шмонают догола, и так, чтобы более унизить, чем найти запрет. На дальняк не чаще раз в 3 часа, а может попасться смена, которая выводит реже. Короче, лучше на телек», — тщедушный арестант делился впечатления от поездок в Мосгорсуд.

Сей рассказ я слушал, ожидая на сборке, когда надсмотрщик отведёт меня обратно в камеру после приёма адвоката. Воображаемый образ МосГора я сравнивал с Пресненским судом, основную атмосферу которого уже не раз на себе испытывал. «Не слишком ли сгущает краски этот арестант?» — думал я про себя, стоя в плотно набитой бочке и желая скорее вернуться в камеру, избавив себя от здешней компании. Несколько недель и Фемида предоставит мне возможность на себе узнать описанную обстановку.

Конец апреля. Закованного в тугие браслеты, от которых затекают запястья, меня, пристегнутого к одному из конвоиров, выводят из автозака. Очередная продленка, Мосгорсуд, огромные подвальные серые лабиринты уже встречают меня. Кроме конвоя, во взглядах — «Шаг вправо, шаг влево — расстрел», меня сопровождает дружинник.
Шмон: ни единый сантиметр одежды и тела не остаётся неосмотренным. Заводят в «стакан» — колодец чуть больше метра шириной и два длиной. Белые стены, чистые от надписей, характерных для подобных мест. Небольшая лавка шириной сантиметров 50 и бетонный пол. Под высоким потолком — яркая лампочка, от рук арестантов спрятанная за толстым оргстеклом. Внутри бокса уже томятся двое. Жизненное пространство приходится делить с метадоновым наркоманом из Зеленограда и вором из Дагестана. Оба курящие. Запрет конвойных на курение накаляет обстановку со скоростью тления сигареты и прямопропорционально возрастанию у моих соседей желания покурить. Ежеминутные жалобы наркома на несправедливые удары судьбы, в частности — острое желание сходить в туалет и покурить, — и в стакане спустя два часа уже невозможно находиться.

Просидев часов шесть, дверь открывается: «Митяев, на выход». Выхожу и вижу — из другого бокса выводят Володю Ткача. Рука под руку нас сцепляют наручниками. Оба держимся бодро, шутим, делимся новостями. У Володи вот-вот должен родиться сын. Представляю, каково ему — месяц назад сам стал отцом. Двое конвоиров ведут нас в зал заседания. За спиной закрывается дверь «аквариума», с рук снимают браслеты. В помещение на специально предназначенные места впускает родных, знакомых, адвокатов. Кому приходилось быть по нашу сторону, тот знает, что всё внимание — на родных, на пришедших поддержать. Улыбки мамы, сестры, лица соратников. От радости забываешь, что в неволе, только плотное массивное стекло «аквариума» напоминает об этом. И вот, что не приходилось мне слышать от конвоя в Пресненском, но что удивило здесь: «»Всё внимание на судью и других участников процесса! Нельзя улыбаться, кивать, жестикулировать и даже смотреть на родных». Видимо, запрет — личная инициатива конвоиров. Разумеется, абсурдное требование остается без внимания.

Не проходит и двух минут, как сестра, улыбаясь и кивая, направляет мой взгляд на одного из конвоиров — тот уже успел уснуть, пристроившись в углу зала за «аквариумом» так, что ни судья, ни мы его не видим. Натянул на глаза кепку и спит. Его напарник бдит, в его взгляде злость и зависть, он тоже не против вздремнуть, но раз не успел занять место для сна, приходится охранять нас, мыслепреступников.

Прения, последнее слово — и судья, пропустив мимо ушей доводы защиты, выносит постановление: продлить арест на 4 месяца, а всего — до 10 месяцев, до 1 сентября. Услышав это, улыбки с наших лиц и лиц родных не спадают: многочисленные продленки и апелляции больше не дают иллюзиям взять верх. Сценарий заранее известен. Концерт окончен. Прощание с родными. Уводят обратно в «стаканы». На лицах конвоя не по-прежнему читается злость.

Снова бокс. Старые соседи ещё тут, да и куда им деться — ещё не полночь. От недостатка никотина у них уже «уши вянут». Часы ожидания и из других боксов начинают забирать людей. Лязг замков умолкает, а из нас никого не забрали. «Забыли что ли?» — промелькнуло в голове. У наркомана лицо такое, что он готов вынести дверь из проёма. Периодически заваливает надсмотрщика вопросами, но в ответ стандартные: «Скоро заберут, ждите».

Судя по обстановке, уже часов 9. Наконец дверь открывается и соседей забирают. Им на 5 централ, нам не по пути. Остаюсь один. Радостный от того, что остался один, укладываюсь на лавку, пытаюсь заснуть. Попытка тщетная, сон как рукой сняло. Ещё час борьбы с бодрствованием и заказывают на выход. По пути до автозака узнаю время у конвоира — 11 часов. Итого: более 12 часов в суде, из которых сам процесс занял всего 30 минут.

Автозак. Арестанты как селедка в бочке. Накурено так, что глаза режет. Вентиляция не работает. Голова от дыма и духоты раскалывается от боли. Картину «комфорта» гармонично дополняет отсутствие света. Сидим в темноте, видны только огни от зажженных сигарет.

Непродолжительная езда и наш автозак, миновав шлюз, уже въезжает в дворик Матросской тишины, стоим час-полтора. Нас и не думают разгружать. Одному из арестантов, пожилому деду, становится плохо. Кричим менту, тот отвечает: «Пусть потерпит». Проходит минут 30, никого не выводят. Деда, судя по внешнему виду и цвету лица, скоро нужно будет везти в морг, а не поднимать в камеру. Остается одно: кто кулаком, кто локтем начинает бить по обшивке автозака. Грохот от ударов по металлу приносит свои плоды — начинают разгружать. Следует отметить, метод «поднять шум» или, как его называют здесь, «поднять пожар», — лучший способ заставить УФСиновцев свои обязанности, прописанные законом.

Сборка и, наконец, камера, после МосГора сравнимая с Раем. Время: 3 часа ночи, а утром уезжал в 8. Тщедушный арестант, в целом, правильно передал атмосферу Мосгорштампа. Пренеприятное место. И более того, это всё цирк. Только для людей, никогда не сталкивавшихся с судебным произволом, «домашний арест» и «выпустить под залог» — это что-то значит. Это только в американских фильмах проныра-адвокат заносит деньги в суд, после чего обвиняемого отпускают домой к жене и детям до суда. Российская реальность — это когда в 99% арест под стражей не меняется, а ходатайства о продлении удовлетворяются. Конвой в МосГоре самый лютый, и это распространенное мнение. Дай волю — разорвут на куски. Есть исключения, но они, как известно, лишь подтверждают правило. На беспредел закрывают глаза, от открытого насилия сдерживает только отсутствие разрешения на законодательном уровне. И вот, спустя некоторое время после утренней проверки, читаю газету. Одна из статей: «В критической ситуации сотрудникам тюремного ведомства разрешат применять спецсредства без страха понести ответственность». Спросите у тех, кто является объектами применение спецсредств, и они хором скажут: критическая ситуация — это когда конвойный не в духе, а ты законно требуешь принести кипятка, сводить в туалет, не сажать по трое-четверо в одиночный «стакан», не издеваться, держа часами в переполненном автозаке. Особо критическая ситуация — когда поднимаешь «пожар», требуя оказать помощь еле живому деду. Всё это и многое другое, фактически любое твоё законное требование — потенциально критическая ситуация. Соседа по этажу, из другой камеры, избили в МосГоре. Избили после того, как он не сразу выполнил требование конвоя убрать руки за спину. Замешкался от нервов.

«Закон подлецов», как его уже успели прозвать, сделает жизнь в тюрьме невыносимой. Вместо недовольных взглядов мы будем получать разряд электрошокером или удары по печени, а с особо требовательными — разговор будет короче. Последствий для сотрудника никаких — спишет на «попытки к бегству». Столь резиновые формулировки, чуждые здравому смыслу, всё более пронизывают наше законодательство. Начиная от экстремизма, госизмены и иностранных агентов, заканчивая «применением спецсредств в критической ситуации». Вместо принятие закона о пересчете дней содержания в СИЗО (день в следственной тюрьме, по условиям не уступающей особому режиму, 1,5 дням в общего режима, двум дням колонии) мы получаем узаконивание насилия. Этот закон и пытки, как средство выбить нужные показания, увеличат раскрываемость преступлений. Это решение всех проблем, связанных с нечеловеческими условиями содержания. Желающих жаловаться под угрозой насилия станет меньше, а, как известно, у нас в России: решение проблемы — не говорить о проблеме. Это средство для решения вопроса перекрашивания тюрем и зон, «карт-бланш» на установление повсеместного «людоедского» режима содержания. И многое-многое другое.