Экономика переходного периода

Столкнувшись в середине 1980-х с хозяйственными проблемами, СССР не был одинок. В тот же период входила в свой «штопор» Япония, экономика которой незадолго до того беспокоила Америку не меньше, чем геополитически ее озадачивал Советский Союз. К середине 1990-х из двух потенциальных соперников, на которых приходилось оглядываться США, на горизонте не осталось ни одного.

Какую, однако, связь можно увидеть между коммунистической империей и тихоокеанским протекторатом Америки? Очевидную: на рубеже 1980-х и 1990-х годов споткнулись две страны, сделавшие главную ставку на индустриальный тип хозяйства. Плановая и рыночная; закрытая и ориентированная на освоение зарубежных рынков; глубоко милитаризованная и тотально разоруженная — две разных экономических системы на 20 лет стали главными хозяйственными лузерами: их общая доля в мировом ВВП сократилась с 19,6 до 8,8%, то есть более чем вдвое.

Объяснение случившемуся нашлось сразу. В небольшой книге Unlimited Wealth Пол Пилцер, самый молодой за всю историю вице-президент Citibank и профессор Нью-йоркского университета, указал на то, что в «постиндустриальную» эпоху успешные общества, создающие технологии, не тратят, а преумножают собственный человеческий капитал и, продавая их, реализуют не продукт, а его копии, из-за чего экспорт не сокращает общественное достояние. Поэтому богатство постиндустриального мира неограниченно, в отличие как от полезных ископаемых, так и от человеческого труда и материальных ресурсов индустриального производства. Отметим, что один из самых известных японских экономистов, Тайичи Сакайя, вскоре согласился, что Япония и впрямь не создала хозяйственных, социальных и ценностных структур постиндустриального общества, остановившись на «высшей фазе индустриализма», что и стало причиной ее поражения. Вскоре мнение о том, что Запад обязан своей победой прежде всего прорыву в сфере информационных и коммуникационных технологий, стало доминирующим.

Примеры последовали сразу. Первый же конфликт постиндустриального мира с традиционным — война в Заливе в 1991 году — показал, как можно уничтожить не менее 30 тысяч и ранить более 75 тысяч иракских солдат, потеряв 379 бойцов (таких побед Запад не одерживал со времен Омдурмана). Америка стала наращивать свою долю в глобальном ВВП и сводить бюджет с профицитом. Экономика США росла на 4-4,5% в год, тогда как Азия в 1997 году «запустила» кризис, затронувший практически все развивающиеся экономики. Нефть с начала 1980-х до конца 1990-х годов подешевела с $42–44 до $11,8 за баррель в текущих ценах, золото — с $850 до $255 за тройскую унцию, хлопок — с $114 до $32 за тонну, а цены цветных металлов упали в среднем в 2,5 раза. Суммарная капитализация высокотехнологичных компаний США весной 2000 года в 6,7 раза превышала ВВП Китая. Экономическое доминирование постиндустриального мира над остальным человечеством казалось более впечатляющим, чем военно-политическое превосходство Запада над союзом социалистических стран за десять лет до этого.

Однако еще через десять лет стало ясно, что доминирование это оказалось непрочным. Если в 1999 году по ВВП в рыночных ценах Китай отставал от США в 9,2 раза, то по итогам 2014 года — всего на 40%. Доходы российского бюджета в том же 1999 году едва достигали 1,3% американского, а в 2010-м превысили 15%. В десятке крупнейших в мире экспортеров сегодня только четыре западных страны против девяти на рубеже веков. Валютные резервы пяти крупнейших незападных стран (Китая, Японии, Тайваня, Кореи и Гонконга) достигли к началу 2015 года $6,2 триллиона, тогда как США и страны ЕС погрязли в бюджетных дефицитах. Все эти перемены, как и им предшествовавшие, оказались итогом хозяйственных процессов, а не политических расчетов.

Вначале еще можно было предполагать, что причинами «разворота» стали конъюнктурные факторы. Западный мир в конце 1990-х спас «новые индустриальные страны», не препятствуя импорту из стран, чьи валюты резко обесценились. Общий прирост импорта одних только США из стран Юго-Восточной Азии с 1997 по 2002 год составлял по $35–40 миллиардов ежегодно. Возобновление роста в этом регионе потащило цены на сырье вверх — и они вернулись на уровни середины 1990-х. Потом их дальнейший рост объясняли войной в Ираке и говорили, что он будет скоротечным, как и в 1990 году. Однако с 2006–2007 годов стало понятно, что речь идет о смене долговременного тренда — и появился вал книг, чьи авторы проповедовали «возобновление» истории, рассуждали о конце демократической волны и готовили западное общественное мнение к новому противостоянию либеральных и авторитарных режимов. Упав в 2008–2009 годах, ресурсные цены быстро восстановились, и даже нынешнюю ситуацию не стоит считать окончательной.

Ошибки футурологов

В чем же состояли ошибки распространившихся в 1990-е годы гипотез?

Во-первых, сторонники «информационного общества» de facto исходили из того, что на информацию не только существует безграничный спрос, но и что этот спрос будет поддерживать относительно высокие цены на технологические новации. Этого как раз и не случилось. В отличие от цены среднего автомобиля, которая в США с 1995 по 2013 год выросла с $17,9 до $30,7 тысячи, или средней цены ночи в 4-звездочном отеле (с $129 до $269), средняя цена ноутбука за тот же период упала с $1,9 тыс. до $580, а минуты разговора по мобильному телефону — с ¢47 до ¢4,1. Технологические компании стали лидерами по капитализации, но не по продажам и тем более не по числу создаваемых рабочих мест. США экспортируют технологий на $110 миллиардов в год — на 0,75% ВВП. Apple, самая дорогая компания мира, стоит $730 миллиардов, но продает продукции только на $170 миллиардов и дает работу 80 тысячам человек. «Технологии» можно бесконечно потреблять, но за них не обязательно много платить (а то и платить вообще). Этого в начале 1990-х не ждали. Логика снижения цен потребовала релокации производства «железа», что подняло не Запад, а Восток. Более 40% экспорта Китая — товары, выпускаемые американскими и европейскими компаниями. В итоге в развитых странах сосредоточились knоw-how, в развивающихся — индустриальный сектор. Это — то главное, чего не учли гуру «информационного общества».

Во-вторых, ошибочным оказался тезис о том, что информатизация экономик резко понизит спрос на ресурсы и уменьшит их цену. Это заключение основывалось на мысли, что потребителями новых товаров будут только те, кто принадлежит к «золотому миллиарду». Сегодня в Германии на 55% больше автомобилей, чем в 1990 году, но все они потребляют на 42% меньше бензина, чем двадцать лет назад. Потребление нефти за 2000-е годы сократилось в Германии на 11,3%, во Франции — на 12,1%, в Дании — на 16,3%, в Италии — почти на 22%. Расходы на сырье и энергоносители по отношению к ВВП снизились в США и ЕС с 12–14% в 1974 году до менее чем 5% в 2005-м. Поэтому Запад стал почти невосприимчив к росту цен на сырье, начавшемуся в середине 2000-х. Зато спрос на дополнительные ресурсы пришел из «новых индустриальных стран», которые выигрывали в конкурентной борьбе за счет дешевизны рабочей силы, при этом готовы были покупать больше сырья практически по любым ценам. В итоге если в 2000 году суммарный экспорт нефти и газа принес Саудовской Аравии, России, Нигерии, Катару и Венесуэле $193 миллиарда, то в 2013-м он обеспечил им не менее $900 миллиардов, причем при физическом росте экспорта лишь на 12,4%. Не только индустриальные, но и сырьевые экономики упрочили свои позиции vis-à-vis постиндустриальных.

В-третьих, постиндустриальные общества сделали акцент на сервисном секторе, который приобрел гипертрофированные масштабы, так как по высоким ценам стали реализовываться лишь те услуги и товары, производство которых не передавалось на аутсорсинг. Соответственно пошли вверх цены на жилье, коммунальные и транспортные услуги, гостиницы и еду в ресторанах. Средняя цена жилого дома в США выросла более чем вдвое с 1995 по 2008 год. Все большей популярностью стали пользоваться кредиты, а финансовые институты шли на все большие риски. В результате экономика постиндустриальных стран стала не столько информационной, сколько финансовой. К неограниченному богатству добавился шанс беспредельного заимствования, причем на любых условиях — сколько ни понижай ставку, у держателей доллара не останется альтернативы, а стремящихся его заработать, чтобы потом разместить в казначейских бумагах, не станет меньше.

Таким образом, в 1990-е годы постиндустриальный мир породил не неограниченное богатство, а условия для его создания. Он создал технологии, расширившие экономические горизонты, но предпочел передать их исполнителям и ограничиться ролью сервисной экономики и финансового центра. В этой деиндустриализации и лежит причина смены глобальной экономической конфигурации. Если бы технологичное индустриальное производство осталось локализовано в развитом мире, взрывного роста Азии не случилось бы. Не случись его, не сложилось бы и перепотребления энергоресурсов и сырья в менее технологичных индустриальных странах — и не было бы подъема России и Ближнего Востока. Итог ясен: постиндустриальный мир воспользовался лишь ничтожной долей того, что он создал. По расчету йельского профессора Уильяма Нордхауса, с 1948 по 2001 год американские инновационные компании «удержали» в качестве своей прибыли всего… 2,2% от общей созданной на основе использования их изобретений прибавочной стоимости. В глобализированном мире с его свободной конкуренцией производство технологий превратилось во многом в производство общественных благ — в дело благородное, но экономически не всегда оправданное.

«Три мира» XXI века

Тенденции, наметившиеся в экономике в конце 1980-х и начале 1990-х годов, не стали устойчивыми — точнее, появились контртенденции, которые в итоге оказались более значимыми. В результате возникла новая глобальная конфигурация сосуществования и конкуренции «трех миров».

На одном «полюсе» в этом новом порядке находятся «забежавшие вперед» постиндустриальные страны: их характерными чертами являются низкая доля обрабатывающей промышленности, гипертрофированно разросшийся финансовый сектор, дефицитный бюджет и отрицательное сальдо внешней торговли. Данные страны (прежде всего США и Великобритания) выступают средоточием огромного интеллектуального потенциала, остаются явными лидерами в сфере образования и несомненно обладают большим потенциалом развития. На этот «деиндустриализировавшийся» мир приходится почти $20 триллионов из оцениваемого в $76 триллионов глобального валового продукта, половина зарегистрированной интеллектуальной собственности, идеально выстроенная инфраструктура глобальных финансов и 240 из 500 крупнейших корпораций, по последней версии рейтинга FT-500, оцениваемые рыночными игроками в $16,5 триллиона. Сегодня эта часть мира испытывает явный дискомфорт, порожденный своим статусом, и начинает менять прежний курс, опять-таки создавая новые технологии, которые позволяют насытить экономику ресурсами (добыча газа в 2006-2014 годах. выросла в США на 25%, а нефти — более чем на 50%) и спровоцировать возврат индустриального потенциала на свою территорию.

На противоположном «полюсе» сосредоточились страны, поднятые из небытия «приливной волной» сырьевых цен. Среди них — Россия, Саудовская Аравия, Иран, Казахстан, Венесуэла, Нигерия, Ангола, Туркмения, и некоторые другие. У них всех сырьевой сектор обеспечивает более 75% экспорта и не менее 50% бюджетных доходов; бюрократия выступает доминирующей группой и определяет авторитарный стиль власти; зависимость от импорта технологических товаров и поступления западных инвестиций непреодолима. На эту часть мира приходится около $5 триллионов совокупного валового продукта, маргинальная доля интеллектуальной собственности и лишь 11 из 500 крупнейших компаний с общей оценкой в $0,6–0,7 триллиона, хотя стоит заметить, что многие корпорации в этих странах принадлежат государству и рыночной оценки не имеют. Здесь нет глобальных финансовых центров, а валюты не являются свободно конвертируемыми. Элиты ощущают себя баловнями судьбы, проповедуют крайне нерациональные модели потребления и поигрывают в военные игрушки.

И наконец, в центре нового мира находятся «восставшие из пепла» старые индустриальные страны (Германия и Япония) и новые центры индустриализма (Корея, Китай, Бразилия, Тайвань, Малайзия, Мексика, Польша и страны Восточной Европы). Эта категория стран не выглядит единой, но их сближает высокая доля обрабатывающей промышленности в ВВП (от 23 до 45%), устойчиво положительное сальдо торговли промышленными товарами и развитые внутренние рынки. Эта группа доминирует на мировой арене с совокупным валовым продуктом в $28 триллионов и высокими темпами его роста; для ее членов характерен разумный уровень капитализации рынков (тут сосредоточено всего 99 крупнейших компаний, стоящих $5,4–5,5 триллиона), а валюты этих государств могут в будущем стать основой для новой глобальной финансовой системы. В то же время история и политические системы этих стран настолько отличны друг от друга, что рассматривать индустриальный центр мира как нечто единое совершенно не приходится.

«Геоэкономика» неоиндустриальной эпохи

Не боясь ошибиться, можно утверждать, что именно ренессанс нового индустриализма стал самой важной характерной чертой начала XXI века. Я не говорю о том, что глобальный центр экономической активности сместился в азиатскую часть Тихоокеанского бассейна, где этот ренессанс и начался. В последнее время Соединенные Штаты во многом делают ставку на реиндустриализацию, ради чего идут на развитие сырьевого сектора и инвестируют в технологии, позволяющие максимально понижать стоимость энергоресурсов. В Европе, где еще десять-пятнадцать лет назад все крупные участники ЕС подчеркивали равенство друг друга, индустриальная Германия быстро (и, видимо, надолго) заняла доминирующую позицию. «Глобальная игра» завязывается не столько вокруг «виртуальной», сколько вокруг вполне осязаемой «реальной» высокотехнологичной экономики.

Россия в такой ситуации может оказаться, увы, главным проигравшим.

С одной стороны, спрос на энергоресурсы в мире может существенно переформатироваться. Если стратегия развития американской экономики так или иначе ориентирована на реиндустриализацию, то сланцевый бум не закончится. Напротив, он будет только нарастать, а цены продолжат свое движение вниз. Релокация части индустриального производства в США и Восточную Европу будет означать его перевод из менее энергоэффективной части мира в более энергоэффективную — и, значит, продолжение снижения спроса на нефть. Добывающие страны ответят ростом предложения, как это сделала Саудовская Аравия прошлой осенью, запустив снижение цен. Россия, в отличие от большинства нефтедобывающих стран, содержит за счет нефти и газа намного больше жителей, чем монархии Персидского залива, и удар по нам окажется более болезненным. Кроме того, те же саудиты давно стали мировыми лидерами по выпуску многих видов химической продукции и синтетических материалов; Дубай превратился в финансовый центр и транспортный узел, и только наша нефтяная специализация так и не изменилась. В условиях, когда судьбы мира будут решать старые и новые индустриальные страны, Россия (а также Нигерия, Венесуэла и ряд других стран) может столкнуться с самыми серьезными вызовами.

С другой стороны, и это тоже немаловажно, Россия оказывается в крайне непростой (а попросту невыгодной) геополитической ситуации. Все центры индустриального роста являются самыми крупными экономиками в своих регионах. В Азии Китай выступает неоспоримым лидером: ВВП соседних стран (Южной Кореи, Тайваня, Малайзии, Таиланда, Сингапура, трех государств Индокитая, Индонезии и Филиппин), исчисленный по паритету покупательной способности, составляет лишь 54% от китайского. В западном полушарии мы видим нечто похожее: на естественный гегемон, Бразилию, приходится 50% ВВП Южной Америки и 53% ее населения. На протяжении последних тридцати лет Бразилия демонстрирует впечатляющий прогресс: она стала третьим в мире производителем пассажирских самолетов и шестым — автомобилей; при этом доля расходов на НИОКР превысила 1,5% ВВП. Про Соединенные Штаты и роль их экономики в Северной Америке можно и не вспоминать. Россия, в отличие от всех поименованных стран, оказывается «зажатой» между двумя крупными центрами индустриализации — Центральной Европой и Китаем. Совершенно очевидно, что оба этих региона не воспринимают нас иначе, чем в качестве рынка для сбыта собственной продукции: даже под рассказы о «взаимовыгодной торговле» импорт из КНР в Россию с 2000 по 2014 год вырос в 57 (!) раз, а промышленные товары из российского экспорта почти полностью исчезли. В будущем ситуация может только ухудшаться: «энергетическое сотрудничество» с Европой и КНР лишит нас шансов на собственную модель индустриализации. Как результат, сфера исторического влияния России будет распадаться: западные республики бывшего СССР уже захотели или скоро захотят стать новыми Польшей и Чехией, а центральноазиатские соседи — превратиться в очередной Синьцзян.

* * *

Индустриальный ренессанс 2000-х годов мог рассматриваться как нечто, что формировало новые центры силы, казавшиеся оппонентами гегемонии Америки; он толкал вверх нефтяные цены, создавая у российского руководства ощущение могущества и влияния. Этот тренд сохранялся до кризиса 2008–2009 годов, после чего, судя по всему, переосмысление роли индустриального сектора наступило и в странах, ранее переоценивавших значение информационных технологий. Включившись в новую индустриальную гонку, эти экономики будут в ближайшие десятилетия экономить не на рабочей силе (чего они не могут сделать в принципе), а на ресурсах.

У любого, кто наблюдал за технологическим прогрессом западного мира в последние десятилетия, не возникнет сомнения в том, что рано или поздно поставленная цель будет достигнута. Основным вопросом ближайших десятилетий окажется вопрос о том, что быстрее вернет главных игроков в состояние баланса: быстрый рост доходов и зарплат в «новых индустриальных странах» или быстрое сокращение материало- и энергоемкости — в «старых». Однако, скорее всего, так или иначе, мы увидим новую волну соперничества между индустриальными странами, а не то «разделение труда» между информационными и промышленными экономиками, которым характеризовался рубеж XX и XXI веков.

Вывод, однако, остается достаточно понятным. Россия не готова к участию в новой хозяйственной гонке. В условиях, когда на двух полюсах противостояния находились индустриальные и постиндустриальные страны, характер промышленного роста подталкивал спрос на ресурсы, но сейчас это может измениться. В условиях, когда борьба шла между двумя разными системами, третьей всегда могло найтись в ней место, но в новых условиях сырьевые экономики окажутся не «вашими» и не «нашими», а просто чуждыми для всех. В условиях, когда реиндустриализация Запада станет на повестку дня, новые отрасли потребуют триллионы долларов, и капиталовложения в непонятную Россию при любой их доходности не перевесят для западных предпринимателей интерес к собственным экономикам.

Подводя итог, можно сказать: внимательный анализ произошедшего в мировой экономике в последние десятилетия позволяет говорить о переходе, пришедшемся на конец ХХ и начало XXI века, — о переходе от традиционного индустриального производства к высокотехнологичному и индивидуализированному, но тоже индустриальному хозяйству. «Пузырь» постиндустриальных ожиданий вызвал мощные пространственные сдвиги в мировом хозяйстве, которые обусловили резкий рост потребления ресурсов и перераспределение богатства между различными центрами. Но сейчас этот переход завершается, и система обретает новые контуры. В которых, вполне вероятно, «нефтяной» и неинновационной России не останется того места, о котором стоило бы мечтать.