Новый проект Фонда Егора Гайдара и Центра документального кино «Ракурс» стартовал в минувшую пятницу в Москве. Это беседы с известными интеллектуалами о том, что происходит в стране и мире. Первой стала встреча Андрея Колесникова с Ириной Прохоровой и Евгением Ясиным. Мы публикуем материалы беседы с небольшими сокращениями.

Андрей Колесников: Первый вопрос. У нас реформы только сверху бывают?

Евгений Ясин: Как правило, реформы начинают элиты. Реформы вообще предполагают некое размышление, а размышление всегда индивидуально. Элита предлагает план, и другого способа я себе не представляю.

Ирина Прохорова: Вы знаете, когда я слышу слово «элита», у меня возникает какая-то глубокая задумчивость. Во-первых, что мы называем элитой, какова она в разные исторические периоды? И все ли реформы за последние тридцать лет существования России можно назвать модернизационными? Строить железные дороги — это вроде как модернизация, а сам способ управления строительством может быть глубоко архаическим. Важно понять, что мы подразумеваем под реформами.

Понимаете, завезти компьютеры и сушеных крокодилов — это запросто, одеться в европейский костюм — тоже. Если мы говорим, что реформы начинают элиты, то встает вопрос — а какая у этой элиты система ценностей? Говорят, что государство — первый европеец, но, на мой взгляд, может так оказаться, что другие страты общества куда более модернизационны, даже если они не знают этого слова и работают без новых технологий.

Не упрощаем ли мы ситуацию, говоря, что есть какая-то элита и, как всегда, темный народ? Не факт, что реформы сверху всегда направлены на идею прогресса.

А. К.: Что дает реформам толчок? Возможны ли они в спокойной ситуации? Или реформы — это всегда ответ на какой-то провал, на кризис и так далее?

Е. Я.: Если взять, например, то, что делал Петр I, то эти действия никто сразу реформами не называл. Он просто пытался усилить российскую армию, и так, шаг за шагом, набиралось то, что его последователи назовут потом реформами. То есть не обязательно толчком служит какая-то беда.

И. П.: Мы видим большое количество стран, в которых общественное мнение заставляет проводить реформы. Когда есть каналы связи с обществом, тогда необходимые реформы проводятся без потрясений. Российская ситуация проблемна тем, что эти каналы либо были крайне узкими, либо их вовсе не существовало. Их заменяли системы надзора, тайных осведомителей, и они сильно искажали ситуацию. В России столкновение модерного общества и страшно архаичной системы управления приводило к конфликтам, и реформы в итоге оказывались последствиями этих катаклизмов. То, что в девяностые делали молодые реформаторы, мне кажется, не было просто идеей насадить нечто сверху.

Шли параллельные процессы: общество поднималось с колен (да, именно тогда!), быстро самоорганизовывалось, и в абсолютной пустоте формировались новые связи.

А. К.: Кто является носителем реформ? Иногда, правда, этот вопрос совпадает с другим — кому реформы выгодны? Но это в идеальном случае, когда есть обратная связь с гражданским обществом. Тогда это общество является носителем и отчасти исполнителем реформ. Гайдар, например, говорил о новом среднем классе и интеллигенции.

Е. Я.: Я бы слово «носитель» применял в другом смысле. Носитель — это лидер, который осуществляет или продумывает какой-то план.

Я бы сказал, что носителем реформ была российская буржуазия. Пласт капиталистов, которым только предстояло появиться, люди, которые не могли реализовывать при существующем строе свои таланты.

Они понимали, что нужно возвращаться к рыночной экономике. Понятно, что выгодоприобретатели в таком случае — слой предпринимателей, возникший сразу, когда для этого появились условия, в частности, закон Горбачева о кооперации.

И. П.: Я бы не сводила вопрос только к бизнесу. Ведь в чем выражалось обуржуазивание? В стиле, способе жизни. Люди получили хотя бы небольшую мобильность. Скажем, до 1960-х годов такого времяпрепровождения, как туризм, попросту не было. Рабочие были прикреплены к заводам и даже не могли оттуда сами уволиться. Есть много подобных эпизодов, их, кстати, стоило бы напомнить людям, сожалеющим о том времени.

Идея качества жизни в то время прижилась в картине мира разных людей, отнюдь не только принадлежащих к интеллектуальным профессиям. К концу 1980-х общество сильно изменилось, жаждало новых стандартов жизни, чего заскорузлая партийная машина людям дать не могла. Кроме того, общество выстраивало приватную сферу, куда государство уже не влезало.

Если посмотреть сегодня фильмы 1960-х, то там все время истерически боролись с мещанством. Пламенные герои бог знает куда готовы были ехать за идею, а поганые мещане только и думали, как бы столик купить. Если это правильно интерпретировать, становится виден сильнейший раскол в тогдашнем обществе. Грусть заключается в том, что эти фильмы до сих пор показывают, и без учета контекста складывается впечатление, что вот тогда-то были настоящие люди, а сейчас черт-те что, одна нажива на уме.

А. К.: Евгений Григорьевич, а какое значение для реформ имеет культура?

Е. Я.: С моей точки зрения, культура — это совокупность приобретенных свойств в данном обществе. Они отличаются от унаследованных тем, что появляются в результате работы сознания.

Я помню первые три года после смерти Сталина — спокойное время, когда было много разговоров о том, что нужны перемены. Правда, дальше разговоров дело не шло. Я помню свою встречу в Литературном институте с Эренбургом. Он говорил тогда, что гордится тем, что написал «Оттепель» не в 1956-м, а в 1954-м. Эренбург был одним из тех, кто побудил общество задуматься о переменах.

А. К.: Ирина Дмитриевна, что важнее для реформ: экономика, культура или политика?

И. П.: Невозможно разделять, потому что все базируется на культуре. Что у нас в головах, таков у нас и рынок, а не наоборот.

Иллюзия, что можно запустить какие-то абстрактные рыночные механизмы и они нас приведут в светлое будущее, — это такое вот советско-марксистское восприятие.

На самом деле они могут привести бог знает куда, потому что, не будем забывать, слова «реформа» и «реформация» начались с конкретных ценностных изменений.

Нынешняя проблема, мне кажется, коренится в столкновении двух ценностных систем. Либералы и демократы с одной стороны — это идеи светского общества, общества автономного от клерикального давления. А другая часть общества фактически исповедует квазирелигиозные ценности.

Е. Я.: Я согласен с тем, что говорит Ирина Дмитриевна, и у меня сразу в памяти возникло имя Валерия Зорькина, нашего конституционного судьи, который недавно написал статью, где у него даже крепостное право играло позитивную роль, способствовало сплочению крестьян и помещиков. Довольно странные идеи, конечно.

И. П.: Слушайте, ну а этот прекрасный проект реформы о наследственных имениях, когда предлагают передавать землю по наследству старшему наследнику, такой английский майорат. То есть вместо земельного кадастра, которого у нас за 300 лет так и не появилось, у нас происходит закрепление новых дворян. Архаика, царящая в головах, феерическая. Ужас в том, что это становится основой каких-то политических решений.

Вообще реформы — это вершина пирамиды идей. Если реформы идут сверху, а не пронизывают общество, общество их не пережило и не переварило, они бог знает чем заканчиваются, часто своей противоположностью.

В начале девяностых, когда государства не было, я видела, как интересно складывались практики общества, они очень точно отражали его специфику и хорошо работали. Ближе к концу десятилетия сложилось ощущение, что все, что нужно, — зафиксировать эти практики и проанализировать, почему общество функционирует таким образом.

Но как только наше государство поднимается на ноги, оно начинает придумывать красивые законы, не имеющие абсолютно никакого отношения к общественной специфике, и жизненные практики остаются не описанными и становятся нелегитимными. Начинается бессмысленный коррупционный процесс, когда общество и законы никак не могут притереться друг к другу.

На самом деле общество очень адаптивно, очень креативно. Просто разрыв между практиками и дискурсами не дает найти точку роста. И то, что нам кажется сейчас глубокой ямой, просто когнитивный диссонанс. Сегодня ситуация весьма драматична, но безнадежной я ее не считаю.

Вопрос из зала: Как вам кажется, насколько серьезен тот след, который оставили реформы девяностых в обществе, будет ли он помогать, будет ли он мешать в новых реформах?

Е. Я.: Понимаете, вам не придется уже делать того, что было сделано в девяностые годы. Рыночная экономика работает. Плохо, но работает. Она нуждается в развитии, но для этого не нужны реформы. Если вы проведете определенный комплекс действий в политической и правовой сфере, этого будет достаточно. Нужно добиться того, чтобы русские люди понимали, что закон выше, чем начальство. Вот это настоящая реформа. Без нее россияне не будут готовы стать настоящими гражданами.